Для меня старая орфография – это архаизм. Когда появились репринты дореволюционных изданий, потому что поначалу богословской литературы было мало, я в рабочем порядке осваивал тексты со старой орфографией. Они оказались большим подспорьем, потому что заполнили дефицит богословских и богослужебных книг, которые необходимы были для службы. Но лично для меня никакого препятствия в чтении таких книг нет.

Я считаю, переход на новую орфографию был совершен очень бережно. Разрыва культурного не произошло. Не вижу каких-то особых переживаний на этот счет и среди людей, которые вместе со мной, нуждаясь в литературе, использовали книги с ятями. Возврата к ятям не представляю, не вижу в этом смысла ни для меня, ни для учеников семинарии, ни для молодежи. В этом никто не нуждается. Это вопрос мелковатый, не существенный.

А вот церковная литература должна быть на церковнославянском языке. В попытках русификации церковнославянских текстов опасностей гораздо больше, потому что при этой русификации теряется поэтика языка. А русский текст, даже синодальное издание Священного писания, это проза. И переход от поэзии к прозе – более значимая проблема, чем яти и еры. Переводя на современный язык, люди хоть и стараются это сделать ближе к тексту, но теряется поэтика, на которой основано все наше богослужение. Теряется ритмика, музыка языка. И вот это действительно проблема, о которой надо говорить.